королевская чета пересела на небольшой конвой автомобилей. Ранним утром 10 ноября 1918 года Вильгельм пересек голландскую границу и навсегда покинул свою страну.
В этом трезвом голландском завершении истории монархии Гогенцоллернов, если смотреть на нее со стороны, есть нечто пикантное. Обращение курфюрста Иоанна Сигизмунда в кальвинизм в 1613 году стало данью уважения к сильной политической и военной культуре Голландской республики. Именно здесь юный Фридрих Вильгельм нашел безопасное убежище в самые мрачные годы Тридцатилетней войны, и именно из кальвинистского правящего дома Оранских он выбрал себе жену. В последующие годы Великий курфюрст стремился переделать свою вотчину по образу и подобию Республики. Династическая связь между двумя домами периодически возобновлялась, в частности, в 1767 году, когда Вильгельм V Оранский женился на принцессе Вильгельмине Прусской, племяннице Фридриха Великого и сестре Фридриха Вильгельма II. Тесная семейная связь послужила поводом для голландской интервенции Пруссии в 1787 году, когда Фридрих Вильгельм II во главе небольших сил вторгся в Нидерланды, чтобы обеспечить власть Оранского дома против махинаций поддерживаемой французами "партии патриотов ". В 1830-31 гг. пруссаки поддержали голландского короля (безуспешно) в его попытке предотвратить отделение Бельгии от Объединенных Нидерландов. И наконец, в конце Первой мировой войны последний из прусских королей искал и получил убежище в Нидерландах.
Это был вопрос жизни и смерти для кайзера, который к этому времени был самым разыскиваемым человеком в Европе. Но королева Нидерландов Вильгельмина упорно отказывалась уступить требованиям союзников выдать кайзера для суда над ним как над военным преступником (процедура, которая вполне могла закончиться казнью монарха через повешение). После недолгого пребывания в качестве гостей голландского дворянина Вильгельм, его жена и оставшаяся часть их свиты обосновались в Доорне, в изящной загородной резиденции. После окончания Второй мировой войны дом Huis Doorn был национализирован голландским правительством, и сегодня его можно посетить. Он по-прежнему передает напряженную, нереальную атмосферу лилипутского царства, где титулы и ритуалы исчезнувшей прусско-германской монархии были пунктуально соблюдены в комнатах, загроможденных королевско-императорскими реликвиями, спасенной мебелью, семейными портретами и открытками от доброжелателей. Здесь Вильгельм II провел остаток своей жизни (он умер 4 июня 1941 года), пиля дрова своей единственной хорошей рукой, читая, сочиняя, разговаривая и попивая чай.
Как пруссак, я чувствую себя преданным и продавшимся!" - заявил лидер консерваторов Эрнст фон Гейдебранд унд дер Ласа в нижней палате прусского ландтага в декабре 1917 года. Он имел в виду тот факт, что вновь назначенный канцлер и министр-президент Пруссии граф Георг фон Хертлинг был баварцем, а его заместитель Фридрих Пайер - левым либералом из Вюртемберга. Имперские государственные секретари, которые теперь регулярно присутствовали на заседаниях прусского министерства, были еще одним признаком уменьшающейся автономии Пруссии в рамках германской системы. К чему приходит наша Пруссия?126 Это были слова человека, который знал, что его эпоха подходит к концу. Трехклассовый франчайзинг, машина жизнеобеспечения консервативной гегемонии, уже был на слуху. Другие опоры консервативной системы - палата лордов, королевский двор и сопутствующая им система патронажа - были сметены в результате поражения и революции 1918-19 годов. Консервативно-аграрный истеблишмент, сеть, соединявшая мир сельской усадьбы с офицерской столовой и министерским коридором, утратил свою формальную опору в структурах государства.
Что-то подходило к концу. Это был не мир, конечно, и не Пруссия; это был особый прусский мир, или, скорее, мир прусского партикуляризма. Старая Пруссия" уже давно находилась в обороне. Перед лицом угрозы перемен ее поборники всегда настаивали на уникальности своей этики и институтов. Но их защита Пруссии всегда была частичной: они выступали за протестантскую Пруссию сельских поместий, а не за католическую и социалистическую Пруссию промышленных городов. Квинтэссенцию прусской идентичности они видели в коллективном этикете определенного класса и в почтительной солидарности идеализированной Восточной Эльбии.
Но консерваторы не монополизировали преданность Пруссии, хотя иногда им могло казаться, что это так. Всегда существовала альтернативная традиция - не партикуляристская, а универсалистская по темпераменту - привязанная не к уникальной личности конкретного исторически "выросшего" сообщества, а к государству как безличному, трансисторическому инструменту перемен. Такова была Пруссия, прославленная первым расцветом "прусской школы", чьи истории распространились после объединения. В грандиозных повествованиях "борусских" историков государство занимало почетное место. Оно было компактным протестантским ответом на разрозненные структуры Священной Римской империи. Но оно также было противоядием от тумана и узости провинции и противовесом авторитету тех, кто там правил. Если в викторианской Британии историческое повествование несло на себе отпечаток телеологии вигов, согласно которой вся история сводилась к подъему гражданского общества как носителя свободы в противовес монархическому государству, то в Пруссии полярности аргументации были обратными. Здесь восходило государство, постепенно разворачивая свой рациональный порядок на месте произвольных персонифицированных режимов старых грандов.
Восхваление государства как носителя прогресса не было изобретением XIX века - его можно проследить, например, в трактатах и повествованиях гоббсианского политического теоретика, а иногда и историографа бранденбургского двора Самуэля Пуфендорфа. Но особую харизму идея государства приобрела во времена реформ Штейна-Гарденберга, когда стало возможным говорить о слиянии жизни государства с жизнью народа, о развитии государства как инструмента эмансипации, просвещения и гражданственности. И никто, как мы видели, не пел песню государства слаще, чем Гегель, швабский философ, который жил и преподавал в Берлине с октября 1818 года до своей смерти в 1831 году и однажды заметил, что безбрежные пески Бранденбурга - более благоприятная среда для философских размышлений, чем многолюдные романтические пейзажи его родины. К 1820-м годам Гегель, ставший академической знаменитостью, учил поколения берлинских студентов, что примирение особенного и всеобщего - этот Святой Грааль немецкой политической культуры - был достигнут в реформированном прусском государстве его собственного времени.127
Влияние этой возвышенной концепции государства ощущалось настолько широко, что придало особый колорит прусской политической и социальной мысли. В своей работе "Пролетариат и общество" (1848) Лоренц Штайн, один из самых талантливых учеников Гегеля, заметил, что Пруссия, в отличие от Франции или Великобритании, обладала государством, достаточно независимым и авторитетным, чтобы вмешиваться в конфликты интересов гражданского общества, тем самым предотвращая революцию и защищая всех членов общества от "диктатуры" какого-либо одного интереса. Таким образом, Пруссия должна была выполнить свою миссию "монархии социальных реформ". Близкую позицию занимал влиятельный консервативный "государственный социалист" Карл Родбертус, утверждавший в 1830-1840-х годах, что общество, основанное только на принципе собственности, всегда будет исключать бесхозных из истинного членства - только коллективизированное авторитарное государство может сварить членов общества в инклюзивное и значимое целое.128 Аргументы Родбертуса повлияли, в свою очередь, на мышление Германа Вагенера, редактора ультраконсервативной "Нойе прейсише цайтунг" (известной как "Кройццайтунг", поскольку на ее знамени был изображен большой черный железный крест). Даже самый романтичный
